Предисловие Эммы Томпсон к дневникам Алана Рикмана
Переводчик Мария Козлова
В первые дни после смерти Алана самым примечательным было то, сколько актеров, поэтов, музыкантов, драматургов поспешили выразить ему благодарность за помощь и поддержку. Не думаю, что кто-то из коллег помог стольким начинающим артистам, почуял столько великих талантов до того, как они стали великими. Очень многие из них потом говорили, что стеснялись подойти и поблагодарить его лично. Он казался неприступным. Пожалуй, самым большим противоречием моего крайне противоречивого друга было сочетание сердечной доброты и невозмутимой отстраненности. Конечно же, он не был отстраненным. Он был постоянно "здесь и сейчас". Загадочность была отчасти его защитной оболочкой. Тех, кто все же подходил поблагодарить или что-то спросить, он встречал удивительно доброжелательно, чего никак не мог ожидать человек, не знакомый с ним. И, конечно же, он не был невозмутимым. Мне было легко вызвать его возмущение. В такие моменты он был со мной жестким, и это шло мне на пользу. Он был великодушным и требовательным. Опасным и комичным. Сексуальным и андрогинным. Мужественным и эксцентричным. Импульсивным и томным. Утонченным и неформальным. Список можно продолжать бесконечно. Уверена, у вас найдется что добавить. В нем была какая-то мудрость. Будь он более уверенным в себе и хоть каплю развращенным - он мог бы стать основоположником собственной религии. Его вкус - от колбас до мебели - казался мне безупречным. Его великодушие было безгранично, он отдавал людям столько времени, что я гадала, а спит ли он вообще, остается ли у него время для себя. Слово "блаженный" обычно с Аланом не ассоциируется. Но если ему что-то нравилось, он становился абсолютным воплощением блаженства. Он то замирал, когда напряжение росло, то внезапно наклонялся вперед и раскачивался, его лицо озаряла широкая озорная улыбка, иногда сопровождавшаяся взрывом смеха. Он как будто удивлялся самому себе. Провоцировать такие моменты было делом моей жизни. Помню, как Имельда Стоунтон почти убила его рассказом про мою мать и неудачный опыт с гашишем. Никогда, ни раньше, ни потом, я не видела, чтобы он так смеялся. Это было все равно что наблюдать, как щекочут сфинкса. Однажды на вечеринке под Рождество наш дом украшала ветка омелы. Я суетилась под ней, когда, обернувшись, увидела надвигающегося на меня Алана. Я с надеждой подняла подбородок. Он улыбнулся и подошел ближе. Я выпятила губы. Он склонился ко мне под омелой, и вдруг его лицо изменилось. Глаза заблестели, ноздри задрожали. Он поднял руку и быстро вырвал из моего подбородка отросший волос. "Ой!" - сказала я. "Борода растет", - сказал он, вручил мне волос и удалился. В этом был весь Алан. Никогда не угадаешь, поцелует он тебя или расстроит. С другой стороны, ты ждешь не дождешься, что будет потом. Проблема смерти в том, что никакого "потом" больше нет. Есть только то, что было, и за что я глубоко и с горечью благодарна. Последнее, что мы делали вместе – меняли вилку в лампе в его больничной палате. Мы делали это так же, как все, что мы делали вместе. Я пробовала - он советовал, как сделать по-другому - я пробовала, ничего не получалось, потом пробовал он. Я теряла терпение, забирала у него, снова пыталась, и снова это было не то. Мы оба уже сидели слегка раздраженные. Потом он терпеливо все разобрал, собрал заново и вставил нужный провод в нужное отверстие. Я закрутила. Мы посетовали, насколько вся конструкция хилая. Потом мы пили чай. Все это заняло у нас чуть больше получаса. Позже он сказал: "Хорошо, что я не стал электриком". Мне все еще больно, что Алан ушел, но эти дневники воскресили многое, что я о нем помню: в них его доброта, его великодушие, его готовность помочь, его острый критический взгляд, его ум, его чувство юмора. Алан был верным другом. В жизни, искусстве и политике. Я полностью ему доверяла. Он был единственным в своем роде. Такого, как он, больше не будет. Эмма Томпсон
