Перевод воспоминаний Яна Риксона об Алане в The Guardian Переводчик semantics/Наталия Волкова.
Впервые я познакомился с Аланом, когда взял на себя руководство Роял Кортом в конце 90-х. И, невзирая на то, что он был тогда безумно занят, Алан со свойственным ему благородством предложил мне свои услуги в качестве помощника, который всегда был готов защищать театр и к которому можно было обратиться за вдумчивой и конструктивной поддержкой. Такие люди на вес золота.
И когда я осознал, в жизни скольких людей он сыграл точно такую роль, я еще больше почувствовал, как же мне повезло. Честно говоря, в начале этого года, когда меня позвали к нему в больницу за несколько дней до того, как он умер, чтобы помочь подготовить организацию поминальной службы, я осознал, какая это будет невероятно трудная задача – объединить такое огромное количество людей, с которыми Алан был тесно связан. Это был человек, который воплотил в жизнь социализм, постоянно все отдавая другим. Он отдавал свое время, решая бесконечное число срочных безотлагательных проблем, он посещал организации, в которые верил, и как можно более незаметно для других старался финансово поддержать как отдельных людей, так и идеи и начинания, которые нуждались в помощи.
Особенно близко к сердцу Алан принимал политическую ситуацию на Западном берегу реки Иордан, и он отреагировал на нее и как гражданин, и как актер. Он пришел ко мне в Роял Корт со впечатляющей идеей поставить пьесу по дневникам Рейчел Корри, молодой активистки, трагически погибшей под бульдозером, которым управлял израильский солдат. В соавторстве с журналисткой Кэтрин Винер и актрисой Меган Доддс Алан поставил поразительную пьесу, которая прокатилась от крошечного театра «Апстэрз» до «Вест Энда» в Нью-Йорке и до сих пор идет по всему миру. Он режиссировал пьесу с типичной для него дотошностью, вниманием к деталям и самоотверженностью. А как он волновался о родителях Рейчел, которым пришлось вновь переживать горе, переслушивая заново слова своей дочери, как заботливо их поддерживал.
Но чтобы у вас не появилось ощущения, будто я хочу канонизировать Алана, я, пожалуй, добавлю, что его поддержка и забота, в лучшем смысле этого слова, порой и от тебя требовали отдачи всех сил. Например, он мог легко вернуть тебя с небес на землю испепеляющей ремаркой, глубокой вдумчивой критикой, которая была полезней любой ненужной похвалы, он часто был настойчив и прямолинеен. И это – в случае с Аланом – показывало, насколько ему небезразлично дело, которому он отдается целиком со всеми своими принципами. В этом смысле он был таким старейшиной нашего племени, на которого мы все ориентировались. Когда старейшина уходит, все племя страдает. И нет никого, кто мог бы занять его место.
Возвращаясь к его последним неделям… Что меня поразило больше всего, это насколько его мысли были заняты теми, кого он оставляет здесь: он искал подходящую песню в честь Римы, его вдовы, песню, которая должна была звучать на поминальной службе (он выбрал Take It With Me Тома Уэйтса), подбирал людей, которые, как он чувствовал, будут в состоянии что-то сказать, и щадя тех, кому будет слишком тяжело. Он подбирал материал, что-нибудь, что могло бы взбодрить, разбавить грустное, как, например, жизнерадостное видео Фреда Астера и других, танцующих под Uptown Funk Марка Ронсона, а потом – что-нибудь горячее и восторженное, например, видео с речью французского революционера, которого он сыграл в давней телевизионной пьесе в 80-х.
Когда я его спросил, что он чувствует перед смертью, он сказал – после паузы – «спокойствие». Возможно, именно эта сила духа позволила ему привести дом в порядок (он в буквальном смысле слова обставил мебелью новый дом Римы, приобретенный для ее новой жизни), попрощаться с теми, с кем смог, и, я надеюсь, почувствовать определенную гордость за то, сколько он успел сделать в своей жизни.
Тогда, в холодном январе, когда Алан умер (на той же неделе, что и Дэвид Боуи), стало особенно ясно - через его популярность в кино, особенно в фильмах о Гарри Поттере – что Алан был неким мифическим старшим товарищем для целого поколения молодых людей, которые росли вместе с ним. И сейчас уже, оглядываясь назад, понимаешь, что он был некоей иконой элиты, но не будем забывать, что вышел Алан из неполной рабочей семьи, жившей в индустриальном районе Лондона, Актоне. И я уверен, что это происхождение позволило ему находить общий язык со всеми, с кем он пересекался в жизни – начиная от фанатов, охотников за автографами и заканчивая беженцами, которые нуждались в убежище. Алан осуждал несправедливость, неравенство и лицемерие. Он любил дело, которым занимался, он считал, что искусство должно быть для всех. Ему была безразлична слава, и известность он готов был использовать лишь как способ пролить свет на то, во что действительно верил. Этот свет сияет до сих пор.
